В это время я почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Кто-то заглядывал то с одного, то с другого бока, словно затем, чтобы рассмотреть лицо и опознать. Я обернулся.
Передо мной стоял старичок, музейный смотритель. Он что-то сказал, но я не понял, что именно. Тогда он показал на часы и сделал жест, точно запирал дверь на ключ. Мое время истекло. Старик виновато пожимал плечами.
Итак, я не встретил Эржебет Венцел.
Почему я должен был встретить ее? Она могла выйти замуж и уехать из Будапешта. Или, может быть, мы так изменились с тех пор, что, встретившись случайно, не узнали друг друга. Никто бы, пожалуй, не смог назвать истинную причину моего невезения.
В воскресенье, как и в первый день, меня разбудил звук тикающих часов. Семь утра. Сквозь тонкий капилляр потекли последние песчинки перевернутых семь дней назад песочных часов.
Остается так мало времени, что я могу позволить себе лишь небольшой круг по Будапешту, последний круг: Мюэдетем ракпарт — Сабадшаг хид, затем тот же путь вдоль Дуная в обратную сторону по Пешту: Петефи хид — Ирини Йожеф — отель «Университас». Делегатский значок почти полностью покрывает на карте район последнего путешествия. Не путешествия — прогулки по знакомым местам.
Хорошо запомнились утреннее солнце, детская коляска на небольшой площади перед Мюсаки Эдетем. (Музыкальный университет — может, так это переводится?) Двое молодых, играющих с детской коляской людей: по очереди толкают ее, коляска катится, и я не вижу, есть ли кто в ней. И лиц не могу различить. Требуется увеличение, приближение. Требуется время, которого нет.
Динамический рисунок площади: как бы от брошенного в центр камня расходятся круги — постоянные волны от центрального камня площади.
Теперь я начинаю сомневаться, на той ли площади видел их. Я не фотографировал, у меня нет доказательств. Несколько дней подряд я рылся в фотоальбомах Будапешта, фотодоказательствах других людей, но той площади не нашел. Это было странное занятие. Я рассматривал фотографии Будапешта и не узнавал его. Тот Будапешт, в котором я прожил семь дней, был совершенно иным. Фотографии давали не облик его — рабочий портрет, описание довольно подробное, но неточное.
Последний путь по Петефи хид, показавшийся таким долгим в первый день приезда, когда я шел по нему в Пешт, и таким мимолетным, когда возвращался в Буду.
Длинная тень моста отражалась в серо-зеленых, мутных водах Дуная. Крошечная тень передвигалась вдоль большой, последняя оставалась неподвижной. Маленькая тень время от времени исчезала, совпадая с тенями опорных столбов. То она была, то со не было. Была ли она на самом деле?
Что оставлял после себя иностранец, путешественник, мимолетный визитер — тень в Дунае? Одна мысль задержала меня на мосту. Может быть, это старая, невысказанная любовь к Москве выплеснулась нежданной нежностью к Будапешту? Может, все-таки легче оказалось объясниться на чужом языке? Так неумело, поспешно, словно вспомнив и боясь позабыть, мы раздаем порой не по назначению старые наши долги: чужим городам, чужим матерям и женам. В этот последний день в Будапеште я задал себе еще один странный вопрос: смог ли бы я остаться здесь навсегда? Здесь или еще где-либо, где, судя по всему, мне должно быть хорошо. Это ли не испытание для настоящей любви? Но нет, я не мог представить себя живущим ни в одном городе, ни в одной стране мира, кроме той, которой принадлежу. Я предупредил портье, что за мной придет машина, чтобы везти на аэродром. Уточнил на пальцах: аэродром, самолет Будапешт — Москва, машина. Он никак не мог понять, что такое машина.
— Автомобиль, — сказал я.
Смущенная улыбка: не понимает.
Я подыскивал слова: автомобиль, автобус, авто.
Портье расплылся в улыбке.
— Авто? Да, да, конечно.
Я поднялся в номер, собрал вещи и не стал ждать — спустился вниз.
На улице было жарко. Петефи хид, отель «Университас», Ирини Йожеф были белесы от яркого света, почти бесцветны. На какое-то мгновение мысль о том, что обо мне забудут, показалась привлекательной и желанной. Потом испугался: что, если в самом деле забудут?
Назначенное время истекло. Я стоял на краю тротуара, и мимо на огромной скорости проносились машины. В растерянности я глядел по сторонам, недоумевал и злился. Из подъезда вышел портье с каким-то лощеным иностранцем, показал в мою сторону. То ли я что-то забыл в номере, то ли в последнюю минуту кому-то из делегатов понадобилось переговорить со мной. Самое подходящее для этого время. Ко мне подошел человек в лакированных ботинках: красавец, разведчик, спецуполномоченный. Разве я в чем-нибудь провинился? Меня решили задержать? Может быть, в своих одиноких прогулках по Будапешту я заходил не туда, куда следовало, и видел то, что не надлежит видеть иностранцу?
Человек улыбнулся. Ниточка усов поползла в сторону:
— Ваша машина. — Он жестом показал в сторону подъезда, у которого осталось заметно поредевшее множество машин туристов, чьи голоса я слышал в первый день, отправляясь в далекое путешествие по Петефи хид.
— А я, вы знаете, ждал-ждал, думал, никто не приедет, собирался такси искать…
Человек улыбается и молчит, а в глазах у него плывет, как у боксера при нокдауне.
— Вы меня понимаете? — спрашиваю.
Ослепительная улыбка.
— Я плохо говорю по-русски.
Сверкает эмаль новенькой «Волги», качается брелок на ключе зажигания. Мы кое-как изъясняемся на сложном англо-русском наречии.
— Будапешт — очень красивый город.
(Откуда взять другие слова? Так мало их в скудном словаре обоим нам понятных слов.)
— Вы впервые в Будапеште?
— Впервые.
Но за окнами мчащегося автомобиля уже нет Будапешта.
Аэродром. Зал регистрации. Шоколад, сувениры, купленные на последние форинты в аэровокзальном киоске. Ожидание. Преддверие экстерриториальности.
Вдруг я увидел молодую женщину. Она стояла и курила рядом с киоском, где продают сувениры, кого-то искала глазами в толпе.
— Эржи! Эржи! Венцел! — крикнул я.
Она оглянулась и смотрела некоторое время в мою сторону, но не увидела, не узнала меня, потому что нас разделяли люди и расстояние, и сам я видел ее с трудом в просветах между идущими.
Эржи, это была она. Она не могла понять, кто окликнул ее, и недоумевала. Должно быть, чувствовала себя в ту минуту как я у собора Матьяша. Ведь мне так и не удалось обнаружить того, кто сказал: войди.
Эржи Венцел, это была она. Или я ошибся? Теперь наша встреча почти не имела смысла. Оставались считанные минуты, и я лишь хотел убедиться в том, что видел ее. Но поздно. Я сделал последний шаг, отделяющий зал ожидания от зала таможни.
Пути назад не было.
1969
САМОЛЕТЫ НА ЗЕМЛЕ — САМОЛЕТЫ В НЕБЕ
Записки из Каминска, или Повесть о людях, заставляющих летать то, что должно летать 1
Почему бы не сказать: «Инженерия — это земля, на которой растет хлеб, где имеются тучные пастбища, пасутся отары овец, строятся птице- и свинофермы. Инженерия — земля техники, тогда как наука — ее небо». Но кто захочет выдать в себе приверженца бесплотной и безмерной стихии, которая в некотором роде противопоставлена хорошо организованному хозяйству земли?
Можно выразиться по-другому: «Когда нужно накормить стадо, не приходится любоваться небом — трава ведь растет на земле». Подобный образ мыслей более свойствен инженерам, техникам, вообще людям практических профессий. И они по-своему правы. Возражения оппонентов, как правило, сводящиеся к тому, что трава, мол, не станет расти без дождя, солнца и света, не устраняют существа старого, как мир, спора.
Люди спорят, а стихии продолжают пребывать в сосредоточенно-сдержанном противостоянии. Но когда противоположная заряженность земли и неба достигает того высокого предела, за которым следуют вспышки молний, нарушающие суверенитет обеих сторон, разражается буря, земля и небо сливаются в круговом бешенстве предгрозья, сменяющемся неистовством грозы. Такие грозы и бури случаются иногда в Каминске. Они грозят бедой скотоводу, земледельцу, летчику, и лишь равнодушному потребителю ценностей земли и неба — туристу, пережидающему дождь в уюте городской квартиры, в безразличии гостиничного номера, заглушающему скуку непогоды шелестом книжных страниц или защищенному менее прочным, но столь же надежно гарантирующим безопасность брезентовым верхом палатки, — лишь любопытствующему, многоопытному, романтически настроенному туристу бури и грозы ничем не грозят.
Но вот тучи уходят, туристы вылезают из палаток, летчики облегченно вздыхают. На земле и на небе воцаряется мир. И снова кажется, что жизнь гармонична: земля не может существовать без неба, а небо без земли.
